марш!
Двукратное подметание лестницы после отбоя надолго отучило Ковалевского от критики распорядка дня.
Были и хитрецы. Долговязый курсант с красивой фамилией Эрдели приспособился спать в брюках. Но трюк его был вскоре разоблачён. Эрдели сменил на лестнице Ковалевского и перестал забираться под одеяло в брюках.
Остальные, в общем, успевали вскакивать, одеваться и строиться. Успевал и Ребриков.
Встав в строй, спускались по лестнице. Перед Ребриковым торчали их затылки. Затылки были на редкость одинаковые, все сероватые, гладко подстриженные. Кое-кто из курсантов расставался с волосами с тяжёлым сердцем. Но, расставшись, все быстро к этому привыкали. Короткая стрижка имела свои преимущества: не было надобности разыскивать по карманам вечно терявшуюся расчёску. Просто было и мыть голову.
Был вечер, в который отпустили домой отнести вещи. В первый раз Ребриков шёл по знакомым улицам в военной форме. Очень хотелось встретить кого-нибудь из товарищей. А лучше бы всего — Долинину. Но знакомые не попадались. Домой он снёс свой серый костюм с маленьким значком «Рот фронт» в петлице и голубую финскую кепку, привезённую Андреем из Выборга. Это было последнее прощание со всем штатским, что ещё у него оставалось.
Отпускной вечер провёл дома. По улицам ходить не хотелось. Нужно было беспрерывно поднимать руку, приветствуя всех, начиная с младшего сержанта.
Он позвонил Берману, и Лёва немедленно прилетел к нему. Оглядел товарища и сказал:
— Хорошо! Бравый солдат.
— Швейк? — захохотал Володька.
— Не совсем. Слишком молод.
В словах Лёвы чувствовалась откровенная зависть. В армию его, как и следовало ожидать, не взяли, и теперь он, кажется, оставался единственным штатским из всех ребят класса.
— Они думают, я не могу. Я очень даже могу, — говорил он, пожимая плечами.
Володька успокаивал Бермана:
— Не спеши, старик. Ещё пригодишься.
— Но когда там ещё?
Дома было тихо и невесело. Приёмник уже сдали, и в столовой сиротливо висел провод комнатной антенны. Владимир Львович читал газеты. Говорил мало, иногда молча кивал головой. Мать поила их чаем. Аннушка смотрела на Володьку так, будто собиралась наглядеться на всю жизнь.
В общем, он был даже счастлив, когда пришло время возвращаться в казармы. По крайней мере там никто не тосковал.
Несмотря на тяжёлое положение на фронте, жизнь в училище шла так, словно всё было по-прежнему и торопиться было некуда. Старшина проверял заправку коек, совал пальцы под ремень, пробуя, хорошо ли он затянут, гонял тех, кто плохо вычистил сапоги. В таких случаях маленький, не очень аккуратный Томилевич старался спрятаться за спины рослых товарищей.
В столовой за длинными столами, покрытыми белой клеёнкой, разливали из бачков щи и раскладывали кашу. В первые дни Ребриков не мог осилить и половины курсантского обеда и поражался тому, что кое-кто из ребят в перерыве между обедом и ужином ещё умудрялся съесть целый батон, приобретённый в военторговском ларьке.
Практические занятия проходили в саду училища. Курсанты с уставами в руках рассаживались под вековыми, знавшими многие выпуски липами. Потом бегали по траве, падали и ползли, прижимаясь к земле. Деревянные трещотки изображали пулемётный обстрел.
— Играем в войну, — презрительно говорил Коротеев.
Ребриков соглашался. Он глядел на высокий забор, думал: «А теперь отсюда уже никуда не уйдёшь».
Однажды после обеда батальон выстроили во дворе училища.
Явился комбат — немолодой седоватый майор. Рядом с ним стоял комиссар. Не военная бы на нём форма и не три шпалы в петлицах, он был бы похож на учёного. И очки на нём были какие-то очень не военные.
— Так вот, товарищи курсанты, — начал майор. — Завтра мы уезжаем в лагеря. Мы будем там заниматься так же, как в мирное время. Но, сами понимаете, обстановка такая, что ждать можно всего. Надеюсь, батальон не подведёт.
Позже, сидя на широкой каменной лестнице, ведущей из училища в сад, курсанты курили.
— Ну вот, — сказал Ковалевский, — и кончилось наше городское житьё-бытьё. Теперь в лагерях мы узнаем, что такое суворовское ученье. — И он вздохнул.
В разговор вмешался Передин. Этот лысоватый парень с бегающими глазами и вечной, ничего не выражавшей улыбочкой на губах не располагал к себе Ребрикова.
— Вы что, и в самом деле думаете, что нас повезут в лагеря? — сказал он, сплюнув. — Врут все. На фронт нас отправляют, в прорыв. Только говорить не хотят.
— Конечно, — кивнул Потов, один из самых старших в роте. — Не хотят тебе сообщить, боятся, не согласишься.
Потов побывал на финском фронте рядовым. Он был единственным в роте, кто знал, что такое война, и к нему прислушивались.
На лестнице одобрительно засмеялись. Большие уши Передина вспыхнули.
— Блажен, кто верует, — промямлил он себе под нос.
— Пошли, — сказал Ребрикову курсант Томилевич.
Они отправились в клуб. Там стоял незапертый, изрядно разбитый рояль. Томилевич сел за него и сыграл полечку. Потом гулко хлопнул крышкой рояля и поднялся. Они стали рассматривать висевшие на стенах большие схемы военных операций Красной Армии во время гражданской войны. Тут были изображены охваты и прорывы, разгром войск Колчака, деникинцев, белополяков, рейды Конармии.
— Чертовски интересно, — сказал Ребриков, разглядывая красные стрелки стремительных наступлений.
— Были дела, — важно согласился Томилевич.
— Вот если бы нам про это читали, а то повороты на ходу, на месте…
— Отработка приветствия, — засмеялся Томилевич.
— Значит, без арифметики сразу в академики. Так, что ли?
Юноши обернулись. Перед ними стоял майор — командир батальона.
Вытянувшиеся курсанты молчали.
— Идёмте, — сказал комбат. — И советую думать, прежде чем говорить. Вы ведь будущие командиры.
6
Передин зря придумывал небылицы.
Училище действительно выехало в лагеря, в небольшой сосновый лес на берегу Невы, километрах в тридцати от города.
Между высокими голыми соснами ровными рядами выстроились палатки. Они были закамуфлированы тёмными зелёными разводами.
С восхода солнца и до заката шли занятия.
Похудевшие, загорелые курсанты целый день ползали по крутому берегу, таща на себе деревянные пулемёты и патронные ящики. Делали тридцатикилометровые переходы по жаре в полной выкладке, со скатками шинелей через плечо.
Обедали здесь же в лесу, за длинными столами, ели из котелков. За обедом съедали все до крошки, ходили брать добавку. Каши теперь казались Ребрикову лучшими из блюд.
Спали в палатках тесно, по восемь человек в ряд, на земляных нарах, прикрытых сеном. К утру дрогли, кутались в синие байковые одеяла, тесней прижимались друг к другу.
Засыпали мгновенно, как только щека прикасалась к твердой как камень подушке. Не слышали ни шума дождя, ни гула самолетов, ни храпа соседей.
Ребриков и Томилевич, лежавшие рядом, успевали перед сном поделиться пережитым.
Снимая огромные сапоги, Томилевич подолгу рассматривал потертости на ногах.
— Нет, — вздыхал он, — это
